Дискуссия эта произошла несколько лет назад. Представьте: свадьба, веселые гости крадут невесту, а мы с товарищем Сергеем Сергеевичем спорим о поэзии, о творчестве Маяковского и Цветаевой. Причем до хрипоты, порой заглушая баян тамады… Наверное, только на наших свадьбах такое случается...
Не буду утверждать, но, возможно, «серебряный век» белорусской поэзии закончился в мае 1917 года, вместе с кончиной Максима Богдановича, хотя творчество Коласа и Купалы, конечно, продолжилось и в последующие годы. А вот «серебряный век» русской поэзии уж точно очень сложно проследить дальше 1930-го, когда пуля из «Маузера» оборвала жизнь Владимира Маяковского.
К тому времени был расстрелян Гумилев, повесился (или ему помогли?..) Есенин, а через три года – Мандельштам, тонкий и даже меланхоличный, вдруг напишет «самоубийственные», по выражению Пастернака, стихи «Кремлевский горец». И это будет уже не жирная точка, а крест. Все знают:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
– Мандельштама не люблю, а Маяковский – рифмач, даже Богданович более содержателен…
Человек абсолютно трезвый, заботящийся о своем здоровье, вполне успешный предприниматель. И если бы не его аналитический ум, то я бы не обратил на данное заявление, брошенное за столом, никакого внимания. А так это «даже» уже окончательно вывело из себя. Процитировал четверостишие, написанное Максимом Богдановичем, за считанные часы до смерти:
Ў краіне сьветлай, дзе я ўміраю
У белым доме ля сіняй бухты
Я не самотны, я кнігу маю
З друкарні пана Марціна Кухты.
На что был дан безапелляционный ответ:
– Это не поэт написал, а провидец. Хоть и не без таланта… Говоришь, у Богдановича есть немало от акмеистов? Чепуха! Вся поэзия закончилась с выстрелом Мартынова! Ну, Пушкин, понимаю… Ой, и не говори мне про современных авторов, даже слушать не хочу!
Уже потом, размышляя о нашем споре, я начал понимать глубинный смысл этой «литературной мизантропии»: слишком долго учили нас в советских школах поэтическому «сепаратизму»: автор, как личность, – сам по себе, а творения его существуют как будто отдельно. Их полезно изучать и анализировать в отрыве от биографии поэта. Правда ведь: кому нужно и интересно знать о письме Пушкина своему другу Сергею Соболевскому:
«Безалаберный!
Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пишешь мне о M-me Kern, которую с помощию божией я на днях... Вот в чём дело: хочешь ли оную сумму получить с «Московского вестника» – узнай, в состоянии ли они мне за нынешний год выдать 2100?..»
Зато стихи «Я помню чудное мгновенье…» помним наизусть. Как же, все зубрили по вечерам, все читали у школьной доски. Сколько этой хрестоматийностью отвратили от поэзии школьных душ? Разбором «Мертвых душ», по методичке, в том числе и от классической прозы.
Эх, Сергей Сергеевич! Учил ли тебя кто-нибудь живому слову? Так, чтобы за строфой и поэт не пропал? Вряд ли. А зря… Задумался бы ты тогда о том же Маяковском, что его самые пронзительные, выстраданные, без «ревплаксивости» (слово В. В.) есть не что иное как сублимация жизненных перипетий.
Иди сюда, иди на перекресток
моих больших и неуклюжих рук.
Не хочешь? Оставайся и зимуй,
и это оскорбление
на общий счет нанижем.
Я всё равно
тебя когда-нибудь возьму —
одну или вдвоем с Парижем.
Нет, это не Лилечке, это Татьяне Яковлевой – французской модельерше, в которую поэт влюбился с первого взгляда. Впрочем, Лиле Брик (музе русского авангарда, по выражению Пабло Неруды) из того заграничного турне Маяковский привез автомобильчик, и она стала, по-моему, единственной в Москве женщиной, имеющей в то время собственное авто.
А времечко – конец 20-х. Маяковский сотрудничал с «Известиями», печатался в «Комсомольской правде», писал сценарии для кино, но этот «закатный» период, невзирая на известность, был очень трудным для него. С чьей-то «легкой» руки Маяковского записали в «попутчики советской власти», в газетах появились критические статьи… Едкая сатира, которой в зрелые годы никогда не гнушался Владимир Владимирович, в конце концов, обернулась против него. Корней Чуковский писал в воспоминаниях: после провала «Бани», поставленной Всеволодом Мейерхольдом, поэт «стоял, прислонившись к кулисе, – тихий, одинокий и глубоко несчастный».
Так ни эта ли страсть – странная, нервная, непонятная для нас, современных, все-таки заставляла Маяковского творить?
К слову, любовный «треугольник» – Осип Брик, Лилия Юрьевна и Маяковский – был не единственным в своем роде. Можно вспомнить символиста Андрея Белого, Александра Блока и Любовь Менделееву, дочь знаменитого химика. После того как Менделеева призналась, что хочет остаться с Блоком и отношения нужно разорвать, Белый находился на грани самоубийства.
Очень либеральный век, надо признать.
– А при чем тут поэзия? – в глазах Сергея Сергеевича мелькнуло недоумение.
Ответил строками Ахматовой:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
– Знаю, знаю! – небрежно машет рукой. – Поэт – это состояние души, и так далее… Но ты пойми, старик, – поэты отжили свое. Миром рулят деньги и технологии!
Да, технологии… Не спорю. А относительно «состояния души» – это все-таки не совсем верно: в творчестве важен конечный результат. Кажется, Горький сказал: «Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии…» Наш автор, Александр Слащёв, однажды в курилке выразился не менее точно:
– Хорошие стихи не пишутся, они возникают…
Все, кто более или менее серьезно «болели» стихосложением, с этим утверждением согласятся: если не «возникает», не воспламеняется что-то внутри, то, наверное, лучше отложить перо.
Как-то принесла мне девушка свои стихотворения. С целью получить рецензию. Журналист, как-никак… В более дурацкую ситуацию, признаюсь, не попадал. Не критик, не мэтр… Поведать правду, сообщить милой особе – без жизненного опыта, без огонька внутри, от которого и загораются рифмы, – что ее исписанная тетрадка всего лишь воплощение запутанных девичьих грез?
Не решился, соврал. И теперь не жалею об этом. Потому что любовь к поэзии в любом виде подразумевает, что в школьной хрестоматии человек сумел рассмотреть нечто большее, кроме всего того, что изложено там. А это достойно всяческого уважения.
…А спор наш с Сергеем Сергеевичем о творчестве Маяковского, Богдановича (и не только) закончился на минорной ноте. Правда, в мою пользу. Жизнь у товарища в какой-то момент дала трещину: развелся с женой, бизнес пошел наперекосяк, машину пришлось продать… Позвонил однажды:
– Загляни вечерком… Что-то совсем тошно…
Посидели. Я оставил ему на прощание томик Мандельштама в мягкой обложке и твердое обещание непременно зайти «через недельку». Но он сам набрал меня через несколько дней.
– Я тут кое-что перечитал, и, знаешь, ты все-таки был прав… Поэзия должна жить, – и добавил неисправимый скептик: – уж не знаю, выживет ли, но должна.
«Кое-что» из прочитанного, я так понял, это и мой Мандельштам, и Цветаева, и Гумилев, и нелюбимый им Маяковский, и белорусские поэты, включая современных. Чему был немало удивлен.
– Чтобы понять нематериальные ценности, в них надо вглядеться, – голос в трубке задумчивый и хмурый, но уже не такой «убитый», как в прошлый раз. – К сожалению, это понимаешь не в самые радужные моменты жизни. Слушай, впервые за сто лет вчера в театр сходил…
